1. Кай де Ланфан
2. 19

3, 4. 

Худощавый юноша ростом 181 сантиметр, обычно одет в белую рубашку с рюшами поверх ладоней, широкие чёрные брюки, заправленные в высокие сапоги без каблуков. В левом ухе серебряная серьга, и если он потянется в нервном жесте проверить её, то вашему взору предстанет широкий шрам на левом запястье.
Глаза у него странного цвета, у зрачков – небесно голубые, однако цвет сгущается по мере отдаления от зрачка, и становиться тёмно-синим, почти чёрным. Ресницы у него светлые, длинные, стрельчатые. Волосы прямые, обычно растрёпанные, не слишком длинные, ровно настолько, чтобы скрыть глаза, если нужно, или спрятать татуированный узорчатый крест на шее сзади. Кожа его светлее волос, почти белая, будто прозрачная, бумажная, ненастоящая.
На среднем пальце правой руки широкое серебряное кольцо с кельтскими узорами, Вы об этом, конечно никогда не узнаете, но на левой щиколотке у него шрамами вырезано «Балберит и Левиафан», а потому босиком он ходит только в одиночестве. Родинок у него не мало, однако три он нежно лелеет – на левом плече, слева на нижней губе и справа на верхней.

5. «Я родился где-то далеко, я не знаю где, но помню, что было там холодно, я помню, как мать целовала меня, прижимала к себе, чтобы согреть, помню как отец заходил в дом раскрасневшийся, как шуба его была покрыта снегом. Мама говорила тогда «ты дитя холода, мальчик мой, ты родился в самый лютый мороз того года, и сам ты оказался белым как снег, и назвали мы тебя Каем, ибо подарила тебя мне и твоему отцу сама снежная королева». О нет, я был совсем мал, но разве можно забыть, как долго не возвращался отец домой, как мать, милую мою мать, обвинили в колдовстве, как жгли костры, как пахло кожей, как лицо её искажено было болью..?
Они отдали меня другой семье. Они повезли меня на юг, ведь они были оттуда, и я казался им маленьким ангелом в своей светлоте, белизне, спокойствии. О, что знали они о спокойствии, что знали они о той буре, что таилась во мне?! Эти тихие религиозные люди, проклявшие меня, когда мне исполнилось 14, эти люди, что схватили меня и отдали братьям своим на истязание. «Кровь матери горит в нём» - говорили они. Кровь матери…
Я лишь собирал цветы в полнолуние, ибо были они прекрасны, я лишь пел песни, что помнил с детства, я лишь позволял себе грустить о родине, о холоде… Они говорили – самоубийство – грех, они говорили – наши боги – грех. Разве не вся их жизнь была грехом?
Но я бежал. Я познал вкус женщин, я познал боль новой утраты, я познал, как потрошат старые шрамы, как просят остаться или уйти. Я познал запах листов и вкус слов, я искупался в морской воде, я был предан и научился лгать так, что не дрожат руки. И вот, я попал сюда. Здесь, на моём чердаке или же в компании Джу, или, быть может, рыбаков, с которыми порой работаю, да моряков, я нашёл уют. Пока мне не нужно больше ничего, ведь здесь есть глинтвейн, большие окна и чернила.»